- Позвольте, - сказал Антробус¹, - я никогда не рассказывал вам об  одном небольшом поручении в Париже? Нет? Что ж, обычно  мне  не  очень-то  хочется поднимать это дело, слишком волнует.  Но  сегодня я  вспомнил  о  нем, когда заполнял медицинскую карточку. В памяти всплыл  О'Тул...  Боже  мой,  вы  не можете себе представить...

   Дело было так. Я уезжал в отпуск и сделал ошибку, спросив  Пок-Мобри,  не надо ли для него  что-нибудь  сделать  в  столицах,  через  которые  я  буду проезжать. Это, как вы понимаете, риторический  вопрос,  чистая  дипломатия; только законченная свинья  ответит:  "Да,  надо".  Вот  он  так  и  ответил.

   Уставившись  на  меня  своими  водянистыми  глазками,  он   забубнил   тихим умоляющим тоном: "Вы можете оказать мне  бесценную  услугу,  Антробус.  Ваше зрелое   суждение,   ваше   обаяние,   ваши   отеческие   манеры..." 

   Такая характеристика, конечно, соответствует действительности, но он продолжал: "У меня есть беспутный племянник по фамилии О'Тул, который изучает  медицину  в Париже. Боюсь, что с ним может случиться что-нибудь ужасное.  Он  немного  с приветом, знаете, не все дома. Что бы там  ни  случилось,  но  в  первом  же письме он доложил, что находится в  "carrement funeste²".  Французский  Мобри немного поистерся, как и мой, впрочем. То есть и  он  и  я,  конечно,  можем сказать: "Cueillez des aujourd' hui les roses de la vie³", проходя таможенный досмотр, но хотя это и создает атмосферу, особой пользы не приносит.

   Я сосредоточился и  приготовился  увильнуть,  но  он  сказал:  "Ну,  будь другом. Все, что я прошу - это зайди к нему и  пришли  мне  Конфиденциальное Сообщение о нем. Может, вы с ним найдете  что-нибудь  общее,  кто  знает?  В конце концов, ты же задержишься на денек, чтобы  напроситься  на  бесплатный обед в мак-салмоновском посольстве, не так ли?  Ну,  удели  несколько  часов моему заблудшему малышу".

   Он так представил дело, что отказать было бы жестоко. Я согласился  -  О, горе мне - да, я согласился. Но  дело это  беспокоило  меня.  Втирая  мятный лосьон для бритья, я  глядел  на  себя  в  зеркале  Восточного  Экспресса  с нехорошими предчувствиями. Такой красивый и такой несчастный.

   Все было против меня. Я  прибыл  в  Париж  в  один  из  тех  национальных праздников, которые иногда длятся  неделю.  Все  закрыто.  Никаких  дежурных машин. Даже Посольство заперто, и  никого  нет.  Даже  Повеpенный  уехал  на охоту.  Пустая  скорлупа  посольства  осталась  на  попечение  малограмотной уборщицы и вахтера, от которого несло абсентом. А я рассчитывал  примазаться в части обеда к кому-нибудь из младших, который был бы горд познакомиться со мной и оказать мне гостеприимство.

   Но гораздо серьезнее  было  мое  денежное положение. У меня не было почти ничего - ни чеком, ни наличными;  я  выписал обычные талоны на получение денег в посольствах. Невозможно было бы обменять даже дорожные чеки, если бы они у меня  были.  А  тут  я  еще  столкнулся  с перспективой гостиничного счета. Что делать? Просмотрел бюллетень новостей в канцелярии. Ни  единой  знакомой  фамилии  во  всем  посольстве,  ни  одного дружеского лица.

   Боже мой, что за положение. С  упавшим  сердцем  я  дочитал список: Масгрейв, Хоппнер, Пратт,  Браун...  все  имена,  ныне  известные  в Интерполе, но тогда никому не знакомые. Они все птенцы. Насколько можно было судить, этот состав назначен недавно. Ну, я пустился на разведку по  отелям: Гупил, Крильон, Ритц и т.п.,- и нигде не встретил знакомого  портье.

    А  мой поезд отправлялся только в понедельник. Мне предстояло провести  выходные  в Париже, где все закрыто, кроме очагов просвещения кроме Лувра  -  мест,  где можно подвергнуться нечеловеческой дозе нежелательной культуры. Знаете,  как опасны французы. Что  угодно,  только  не  это.  Удрученный,  шагал  я  мимо множества магазинчиков с заманчивой литературой и,  если  решиться,  мог  бы купить экземпляр "Незапланированного Отцовства", содержащий некоторые намеки матерям от Непланового Отца. Но я не рискнул  слишком  быстро  расстаться  с моими  несколькими  франками.